Многие считают, что поэзия — это скука смертная. Я не отношусь к их числу. Одним из моих любимых поэтов всегда был и остаётся Иосиф Бродский.
Мысль о тебе удаляется, как разжалованная прислуга,
нет! как платформа с вывеской «Вырица» или «Тарту».
Но надвигаются лица, не знающие друг друга,
местности, нанесенные точно вчера на карту,
и заполняют вакуум. Видимо, никому из
нас не сделаться памятником. Видимо, в наших венах
недостаточно извести. «В нашей семье, — волнуясь,
ты бы вставила, — не было ни военных,
ни великих мыслителей». Правильно: невским струям
отраженье еще одной вещи невыносимо.
Где там матери и ее кастрюлям
уцелеть в перспективе, удлиняемой жизнью сына!
То-то же снег, этот мрамор для бедных, за неименьем тела
тает, ссылаясь на неспособность клеток —
то есть, извилин! — вспомнить, как ты хотела,
пудря щеку, выглядеть напоследок.
Остается, затылок от взгляда прикрыв руками,
бормотать на ходу «умерла, умерла», покуда
города рвут сырую сетчатку из грубой ткани,
дребезжа, как сдаваемая посуда.
Поэзия Бродского — это сложно. Сложно с любой стороны, с какой не посмотри. Читая ранние стихи ты удивляешься тому, откуда у такого молодого человека такой богатый внутренний мир. Более поздние вещи поражают стилем, союзами, предлогами и даже слогами в конце строчек.
За счёт того, что смысловые чекпойнты не привязаны к размеру, иногда сбиваешься с колеи, но если ты попал в ритм поэта, чтение становится очень захватывающим.
А то, как автор умеет описывать окружающий мир вызывает восторг, ни много ни мало. Даже камеру в 3 квадратных метра он мог описать так, что при чтении возникает чувство, что ты это всё можешь пощупать прямо сейчас.
Ночь. Камера. Волчок
хуярит прямо мне в зрачок.
Прихлебывает чай дежурный.
И сам себе кажусь я урной,
куда судьба сгребает мусор,
куда плюется каждый мусор.
Колючей проволоки лира
маячит позади сортира.
Болото всасывает склон.
И часовой на фоне неба
вполне напоминает Феба.
Куда забрел ты, Аполлон!
И вся его поэзия пропитана философией внутренне свободного человека. Пройдя через непризнание строя, тюрьмы, ссылки, эмиграцию он пронёс в своих строках то, что не давало покоя советской номенклатуре — тягу к свободе и собственное мнение.
Вот интересная выдержка из законспектированных слушаний суда над тунеядцем Бродским:
Судья: Ваш трудовой стаж?
Бродский: Примерно…
Судья: Нас не интересует «примерно»!
Бродский: Пять лет.
Судья: Где вы работали?
Бродский: На заводе. В геологических партиях…
Судья: Сколько вы работали на заводе?
Бродский: Год.
Судья: Кем?
Бродский: Фрезеровщиком.
Судья: А вообще какая ваша специальность?
Бродский: Поэт, поэт-переводчик.
Судья: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?
Бродский: Никто. (Без вызова). А кто причислил меня к роду человеческому?
Судья: А вы учились этому?
Бродский: Чему?
Судья: Чтобы быть поэтом? Не пытались кончить вуз, где готовят… где учат…
Бродский: Я не думал… я не думал, что это даётся образованием.
Судья: А чем же?
Бродский: Я думаю, это… (растерянно) от Бога…
Судья: У вас есть ходатайства к суду?
Бродский: Я хотел бы знать: за что меня арестовали?
Судья: Это вопрос, а не ходатайство.
Бродский: Тогда у меня нет ходатайства.
К слову, в 1987 г. Иосиф Бродский был удостоен Нобелевской премии по литературе.
В общем, мастрид!
